Проза

Глеб Шульпяков. Я знаю, что Стивен бывал в Москве.

Наташа Спендер. Да, он приехал в Москву в 1962 году. Это был частный визит, но в Москве ему все-таки организовали неформальную встречу с представителями искусства. Ее организовал известный коллекционер, он был греком и звали его, кажется, Костакис, поэтому встреча состоялась в греческом посольстве. Среди пришедших в посольство был художник Зверев, например. Эта встреча длилась около часа, когда же Стивен пригласил всех встретиться снова, ему сказали, что повторная встреча опасна.

Г. Ш. Каким он нашел город? людей? что рассказывал?

Н. С. Ну, в Москве у него было много знакомых литераторов. Когда он приехал, сразу же стал звонить в Союз писателей, чтобы узнать их адреса и встретиться. Но секретарша твердила, что встреча невозможна. “Почему?” — спрашивал Стивен. Оказалось, что этот писатель сейчас на даче, этот пишет книгу и никого не принимает, этот — “какая жалость!” — попал в больницу. Как у Кафки. В общем, они делали все, чтобы он их не увидел. Но Стивен не унимался: он пригласил всех к себе. Но через некоторое время ему перезвонили из Союза и доложили, что никто не хочет его видеть. Представляете? Это происшествие имело продолжение — когда Стивен уже уехал, обо всем этом безобразии узнал Твардовский. Он был жутко зол и, будучи в Лондоне, стал искать встречи со Стивеном, чтобы как-то загладить “московский прием”. Они встретились и провели вместе несколько часов. Все было прекрасно, только мне показалось, что Твардовский был немного шокирован тем, что на ланч был приглашен Хью Гейтсхил, лидер оппозиции в парламенте. Он считал, что писатель не должен иметь никакого отношения к политике. Он не понимал, что в Лондоне это в порядке вещей.

Г. Ш. Был ли Стивен, что называется, “в политике”?

Н. С. По большому счету конечно же нет. Просто он много помогал людям, которые существовали в репрессивных обществах.

Г. Ш. У вас русское имя. Откуда?

Н. С. Моя мать была русской. Ее увезли в 1900 году, и она не помнила языка. Родители эмигрировали из Таллина в Шотландию. Она была совсем маленькой тогда. А вот мой отец — он англичанин.

Г. Ш. Как складывалась ваша судьба в Англии?

Н. С. Меня воспитывали в провинции, потом я перебралась в Лондон, где стала студенткой музыкального колледжа. Там я и встретила Стивена. Мы поженились в 1941-м. Он был на десять лет меня старше, уже успел побывать в Германии, Испании и вообще был известным поэтом.

Г. Ш. Он рассказывал вам о своих годах в Оксфорде?

Н. С. Да. Но не очень много. Как я поняла, его не слишком интересовало то, что он там изучал. Он хотел изучать литературу, но вместо этого пришлось заниматься философией, политикой и экономикой. Зато знакомства! В Оксфорде он встретил своих друзей — тех, кто был с ним потом всю жизнь. Исайя Берлин, Оден, Макнис.

Г. Ш. Я знаю, что Стивен первым напечатал стихи Одена.

Н. С. Да, было дело. Как-то Оден гостил у Стивена в Хэмпстеде, и Стивен сделал вручную несколько оттисков его первой книжечки.

Г. Ш. Недавно в России вышел роман Кристофера Ишервуда “Прощай, Берлин”. Насколько он автобиографичен — если учесть, что Ишервуд, Оден и Спендер вместе проводили время в Германии?

Н. С. Многое из того, что написал Кристофер, правда. И Стивен выведен там, и Оден. Там есть персонаж, Наталья Ландауэр. Помните? Дочь богатых еврейских предпринимателей. Ее настоящая фамилия “в жизни” — Соловейчик, и Стивен был влюблен в нее еще до того, как поехал в Берлин. После войны мы узнали, что она вышла замуж за племянника Андре Жида. Еврейка, она жила в Париже, но немцы не тронули ее, потому что у нее в родственниках был Андре Жид. Это ее и спасло. Ее родители, кстати, владели огромным магазином в Москве. В двадцатых они вынуждены были переехать в Берлин и открыть свой магазин там. Оттуда их выгнали нацисты, и магазин открылся теперь уже в Париже. И из Парижа где-то в сороковых ее родители попали в концентрационный лагерь в Польше. Потом Польшу захватили русские и ее родители оказались в лагере в Сибири. Страшная судьба! Только под конец жизни им удалось вернуться и прожить остаток — пять-шесть лет — с дочерью.

Г. Ш. Почему Берлин? Почему не Италия или Франция?

Н. С. Тогда все ездили в Париж, во Францию. А эти хотели быть другими — даже на уровне географии. Никакой франкофилии, решили они. Тем более что стихи Стивена из “Критериона” были переведены на немецкий, так что… И потом, тогда в Англии царили довольно чопорные нравы — существовала негласная цензура, и многие вещи просто нельзя было здесь напечатать.

Г. Ш. Макнис говорил, что Спендер выглядит как ангел, который не знает о том, что он падший. Откуда такой афоризм?

Н. С. Ну, Макнис был горазд на такие вот штучки. Здесь больше его остроумия, чем реальности. Но такие фразочки, как правило, остаются в истории.

Г. Ш. Кто из этой компании был вам наиболее симпатичен? Оден? Макнис?

Н. С. Мне нравился Оден — в некоторых своих проявлениях. Но видите ли в чем проблема: как только у Одена появлялся выбор между подлинным чувством и формальностями стихосложения, он всегда выбирал форму. Оден был поэтом, который создавал вербальные артефакты. Что касается Луиса Макниса, то он был мне просто близким другом. Я вообще считаю, что это недооцененный поэт, что он часто был наравне с Оденом. Просто он умер рано. И в мире не успели создать то, что можно назвать “индустрией Макниса”, как это случилось с Оденом, чья “индустрия” была еще как налажена.

Г. Ш. Какую роль играл в этом треугольнике Спендер? Как вообще распределялись роли? Кто с кем соревновался?

Н. С. Стивен был потрясающе независтливым человеком. Да, он был амбициозен в том плане, что если он пишет стихотворение, это должно быть его лучшее стихотворение. Но чтобы при этом соревноваться с кем-то — нет, такого не было. Он всегда был сам по себе. Другое дело Сесил Дей-Льюис, еще один участник “банды”. Тот действительно чувствовал некую конкуренцию с Оденом — в большей степени, чем все остальные. Но ведь сначала они были друзьями, а потом — поэтами, так что…

Г. Ш. Есть миф о некой “поэтической банде”, которая сформировалась еще до войны. Оден, Макнис, Дей-Льюис, Спендер…

Н. С. …тем более смешной, что они вместе толком ни разу так и не встретились. По отдельности — да, но чтобы “бандой” в полном составе — такого до войны, по крайней мере, не было. Смешно, правда? Какая уж тут банда. Это была в том числе и идея Стивена — выдумать некую “группу поэтов”. Но эта идея имела смысл, поскольку все они хотели как-то отгородиться от прошлого, противопоставить себя предыдущему поколению английских поэтов начала века, таким георгианцам, как Уолтер де ла Мар, Фрэнсис Корнфорд. Отсюда и пошел этот миф — как антитеза.

Г. Ш. Насколько мне известно, Оден часто гостил в этом доме.

Н. С. Да, раз в год примерно. Сидел как раз там, где вы сейчас сидите. Только подкладывал под себя словари — они на полке, за вами.

Г. Ш. Откуда история со словарем?

Н. С. Однажды, вскоре после нашей свадьбы, Стивен встречался с Робертом Грейвзом. Грейвз спросил, есть ли у Стивена Большой оксфордский словарь английского языка. Стивен сказал, что нет. “И после этого вы называете себя писателем?” — усмехнулся Грейвз. После чего Стивен пошел и купил все эти тома. Так вот, Оден подкладывал под себя эти книги. Чтобы сидеть повыше.

Г. Ш. Да, об этом есть в эссе Бродского об Одене.

Н. С. Бродский тоже гостил в этом доме. Первую ночь в Лондоне, когда он прилетел из Вены, он провел под этой крышей.

Г. Ш. Каким он вам показался?

Н. С. Меня поразила его образованность. В один из первых наших вечеров мы отправились на ужин, где должен был быть популярный поэт Джон Бетжмен. С нами был Оден, он что-то процитировал из Бетжмена, и вдруг Бродский совершенно спокойно ответил ему другой цитатой. Оказалось, что он знал Бетжмена не хуже Одена! Так они и сидели за столом, перебрасываясь цитатами.

Г. Ш. Вы слышали о Бродском раньше?

Н. С. Я помню, что когда в Лондоне была Ахматова — она получала почетную степень в Оксфорде, — она рассказывала нам об Иосифе, и мы, кажется, даже передавали для него книги в Россию. Сборник Джона Донна, в частности.

Г. Ш. Этот сборник довольно часто фигурирует в его воспоминаниях, так что ваш подарок стал вполне легендарным. Каким был разговорный английский Бродского?

Н. С. Вполне свободным, да, свободным. Правда, он все время жаловался на него, но совершенно зря. Он вообще очень хорошо держался, великолепно для человека, который еще пару недель назад… хотя я видела, насколько это ему трудно дается, насколько ему тоскливо. Я видела, что он все еще на грани шока — после всего, что с ним произошло: и там, и тут. Однажды я отвела его на чай к Исайе Берлину, потом зашла за ним и вот тут-то наконец заметила, как он повеселел. И знаете почему? Два часа он говорил по-русски. И еще один забавный момент. Нам предстояло идти на чтения, которые устраивал Международный поэтический конгресс, но мы не успевали заскочить к нам домой, так что я предложила отправиться на чтения, не заходя сюда. На что Иосиф страшно побледнел и признался, что у него нет с собой паспорта. “Но вам совершенно не нужно носить с собой паспорт в Лондоне”, — ответила я. “Вы уверены?” — спросил он. Еще один эпизод — он наверняка писал о нем. Однажды вечером мы ехали по мосту и был виден Вестминстер и что там горят окна, а значит парламент все еще заседает. Я предложила Иосифу зайти посмотреть — здесь это возможно, — и он был потрясен, как если бы вот так, с улицы можно было бы заглянуть в Кремль. Полисмен на входе молча впустил нас, и это тоже потрясло Иосифа. Внутри шли дебаты о финансах, мы сели наверху, на галерее, и через несколько минут я заметила, что Иосиф тихо смеется. “Как же это скучно!” — выдавил он сквозь смех.

Г. Ш. Я знаю, что Спендер как-то участвовал в лондонских чтениях Евгения Евтушенко. Так ли это?

Н. С. Чтения организовывал Британский совет. Они пригласили Стивена в качестве почетного председателя в “Роял корт”, где он читал. На выступление Евтушенко приехал в обычном костюме, но перед выступлением, к удивлению Стивена, переоделся в рабочую спецовку. Стивену этот маскарад не слишком понравился. Потом, когда задавали вопросы, кто-то спросил его о гонениях на Пастернака. “Почему бы вам не написать об этом стихи?” — спросили Евтушенко, и он ответил в том плане, что, мол, не пишет о тех, кто зарабатывает на литературе твердую валюту. Видимо, он имел в виду Ольгу Ивинскую, которая получала гонорары за переводы “Доктора Живаго”.

Г. Ш. Каким постояльцем был Оден? Зачем он приезжал?

Н. С. Он приезжал раз в год на Международный поэтический конгресс, ну и так, повидаться с друзьями, издателями, встретиться с Элиотом. Хотя по большому счету мне казалось, что как раз друзей ему и не хотелось видеть.

Г. Ш. Почему?

Н. С. Потому что друзья стареют. Однажды вечером он составил список своих лучших друзей. Похвастаюсь: мы были в самом начале, но не первыми, поскольку первым был художник Уильям Колдстрим. Дни их рождения, Уильяма и Стивена, кстати, совпадали, и я предложила Одену пригласить его к нам на праздничный ужин. “Нет”, — мрачно ответил он. И я поняла, что ему больше нравится думать о том, каким он был когда-то, нежели видеть таким, каким он стал сейчас. Он под конец жизни вообще был очень одиноким и грустным. Вряд ли он хотел возвращаться в Оксфорд. Да и пил по-прежнему много.

Г. Ш. Зачем он переехал в Оксфорд во второй раз?

Н. С. Зимой Честер не хотел жить с ним в Австрии, и чтобы не оставаться там совсем одному, он выбрал свой колледж, Крайст-Черч. Когда он вернулся в Оксфорд первый раз и читал там курсы, он ведь был жутко популярен среди студентов. Все знали, в каком кафе он сидит, и заходили поглазеть на него. Он был знаменитым! Когда же он переехал в Оксфорд во второй раз, он был уже стар, да и мало кто им все еще интересовался. Он всем надоел с одними и теми же историями. От него держались подальше. Печальное, в общем, зрелище.

Г. Ш. А в вашем доме?

Н. С. Мы любили Уистена, надеюсь, он это чувствовал. Он жил в кабинете Стивена, полностью им завладевал. Требовал, чтобы еду подавали строго в одно и то же время… Как-то вечером у меня была лекция в Лондонском университете. То есть домой я могла бы попасть только в полвосьмого. Зная привычку Уистена, я позвонила ему и сказала: “Уистен! Ужин будет как обычно полвосьмого, если ты выполнишь одну мою маленькую просьбу. Ровно в семь часов тебе нужно поставить цыпленка в духовку. Хорошо?” Он невозмутимо согласился. И что вы думаете? Вернувшись, я обнаружила в абсолютно холодной духовке абсолютно сырого цыпленка.

Г. Ш. Любил ли он Лондон?

Н. С. Да, но всегда говорил, что Нью-Йорк лучше. Первый раз он заявил об этом, когда приехал в Лондон после войны. Представляете? Мы только что выкарабкались из войны, кругом разруха, а тут Оден со своим Нью-Йорком. Но приезжать в Лондон всегда любил. Называл наш дом “гнездом”.

Г. Ш. Вы бывали у него в Австрии?

Н. С. Да, однажды. Ничего, симпатичный дом, он обожал его, для него он был раем, хотя за окном шумела автострада, но… там он был счастлив.

Г. Ш. В России, в издательстве “Независимая Газета”, только что вышла на русском книга бесед Одена с Аланом Ансеном “Table-Talk”. Есть ли еще книги, где бы Оден был “совсем как в жизни”?

Н. С. Лучшая книга об Одене “в жизни” — это даже не “Table-Talk”, а “Уистен и Честер”, автор Текла Кларк. Там Оден — аутентичный. А лучшую биографию написал Ричард Давенпорт Хайнц.

Г. Ш. А что с современными биографиями Спендера?

Н. С. Завтра я лечу в Нью-Йорк, нужно помочь биографу встретиться с людьми, которые знали Стивена в Америке. Он ведь был первым и последним иностранцем, занявшим пост поэта-лауреата при Библиотеке Конгресса. Это было в 1965 году. До этого он много преподавал по университетам США.

Г. Ш. Английские поэты довольно часто едут в США. Почему?

Н. С. Здесь они не могут заработать себе на жизнь, вот и все. Если, конечно, они не состоят в профессорах при колледжах. Ему нравилась Америка, он любил преподавание. Но все это было в ущерб семейной жизни, конечно. При этом он был соредактором журнала “Энкаунтер”.

Г. Ш. Вот об этом поподробнее, пожалуйста.

Н. С. После войны стал выходить англо-американский журнал, в котором Стивен был редактором с английской стороны и заведовал литературной частью. Это был ежемесячный журнал литературы и идей, так скажем. Потом, правда, все больше места стали занимать политика и социология (за нее ратовал американский редактор), и Стивену все труднее было выбивать в журнале место под литературу. Но поначалу журнал был очень живым, он, например, печатал полемику вокруг Пастернака. Пастернак, кстати, хорошо знал стихи Стивена. В одном письме к Стивену, я его вам потом покажу, он просил поблагодарить Эдмунда Уилсона за статью о нем и цитировал стихотворение Стивена — “В 1929 году”, — где отождествлял себя с одним из героев. В этом стихотворении 29-го года Стивен говорит, что через десять лет будет война. В то время мало кто мог это предположить. А что, Пастернак все еще классик в России?

Г. Ш. Конечно. И еще об одном журнале, если можно. Я имею в виду “Индекс на цензуру”.

Н. С. Однажды за завтраком Стивен прочитал в “Таймс”, что на знаменитом процессе Гинзбурга и Галанскова в защиту обвиняемых выступили Павел Литвинов и Лариса Даниэль. Они призывали мировую общественность протестовать против несправедливости советского суда. Надо было действовать, но была суббота, а до понедельника здесь никто действовать не будет, таким образом до понедельника ребята попадут в тюрьму.

Поэтому мы обзвонили наших друзей, которые согласились подписать телеграмму в защиту этих ребят. Телеграмму подписали Стравинский, Оден — сорок имен, в общем, там стояло. И мы послали ее. Уж не помню, на какой адрес, но то, что она ушла еще и в агентство “Рейтер”, — точно. Потом все затихло. Мы переживали, что навредили, что им теперь будет только хуже. Но летом 1968 года к нам с оказией пришло письмо от Литвинова и Даниэль, которые благодарили нас за телеграмму: она им помогла. Потом то же самое подтвердил и сам Литвинов, когда сидел уже за этим столом. Вот тогда-то мы и решили издавать журнал, в котором бы фиксировались и описывались все случаи подавления свободы творчества и печати. По всему миру. От Албании до Заира. По алфавиту. Отсюда и название. Тогда же, кстати, Би-би-си делала опрос известных людей по этой теме, и они приехали в больницу к Стравинскому, который сказал замечательную, ироничную вещь. Он сказал что-то вроде того: “Царская охранка сделала жизнь моего учителя Римского-Корсакова невыносимой. Я не хочу, чтобы великий Советский Союз повторял ее ошибки”.

И это высказывание мы тоже напечатали.