Весной-летом 1818 года Александр I снова в дороге. Его ждут на юге с инспекцией военных поселений — в Бессарабской и Новороссийской губерниях, а также во Второй армии генерала Беннигсена, о неудовлетворительном состоянии которой в столицу давно поступают тревожные донесения.
Далее через Одессу — в Крым.
Царское путешествие начнётся в февральской Москве, потом император отправится в Варшаву на открытие польского Сейма, оттуда в Пулау к Чарторыйским, далее уже знакомый нам Каменец-Подольский — Кишинёв —— и Тирасполь, так некстати выгоревший буквально накануне высочайшего визита.
1 мая император прибывает «немецкими колониями» в Одессу. При въезде в поселение сооружены триумфальные арки; разряженные девицы распевают на немецком приветственные песни; дорога усыпана цветами. Как называется сей милый городок? Кайзергейм, ваше императорское величество. «Императорский дом»? Нет, название Александру не по вкусу. Может быть, Люстдорф — «Весёлое селение»? Ведь вы так славно поёте?
С чем Одесса и остаётся в будущей истории.
Теперь это район города Черноморка.
А Батюшков прибывает в Одессу спустя два месяца. Он едет через Кременчуг, Полтаву и Николаев. В одной коляске с ним путешествует Сергей Муравьёв-Апостол, боевой двадцатидвухлетний майор и член тайных обществ (о чём Батюшкову ни сейчас, ни тем более потом не будет известно) — и собака Зорка. Сергей Иванович едет в Одессу к родителям, а Батюшков и Зорка — к морю.
В 1818 году Одесса ещё не тот блистательный город, каким она станет лет через пять-десять. Ещё нет Ботанического сада — Карл Десмет заложит его спустя два года, и в тени его деревьев отдохнёт не Батюшков, а Пушкин. А Батюшков будет гулять в Дерибасовском городском «под сению» акаций, которыми впоследствии засадят и весь город. Только через десять лет откроют памятник Ришелье на Приморском бульваре, а знаменитую лестницу — через двадцать. Ещё нет Приморского бульвара и над голым обрывом к морю видны заросшие травой руины турецкой крепости Ени-Дунья. Не скоро появится и музей «для хранения накопившихся предметов древности», которые лежат здесь буквально под ногами.
Город расчерчен по плану и в этом шахматном рисунке всё его будущее. Улицы Одессы сбегают к морю по балкам. В 1818 году они голы и продуваемы степными ветрами, а пешеходов нещадно поливает солнце, подсвечивающее облака жёлтой каменной пыли.
Иностранная речь — немцы, греки, англичане, турки.
«Итальянцы пилят камни и мостят улицы: так их много!»
Действительно, крупные торговые дома Одессы принадлежат уважаемым итальянским фамилиям; можно сказать, в городе сплелись связи чуть ли не всего Средиземноморья. Итальянский здесь — язык международного общения. Даже знаки на улицах на двух языках. А как по-оперному глубоко и мелодично звучит любимый язык Константина Николаевича в устах обычных камнетёсов!
Каменными плитами перекрывают сточные канавы — старые деревянные на перекрестках не выдерживают нагрузки. Стук копыт, грохот колёс, крики возниц. Пыль, пыль. Кораблей в карантине с каждым годом всё больше. Гружёные зерном подводы тянутся в порт бесконечными вереницами. А ведь город нужно ещё напоить, то есть доставить по домам тысячи тонн воды с Фонтана.
Нет, деревянные не выдерживают.
Чума 1812 года унесла треть населения, но город давно оправился от мора. В 1818-м Одесса переживает торгово-строительный бум. «Коммерция его создала и питает», — пишет Батюшков. Он прав: не только коммерческое, но и пассажирское сообщение со Средиземноморьем вот-вот откроется. В камне для мостовых дефицита нет уж точно. Порожние суда везут его тоннами: для балласта. Разгружают, пилят, укладывают. А пустые трюмы заполняются главным экспортным товаром Одессы, пшеницей. Впрочем, в 1818 году в Италии и свой урожай неплох, и «все здесь плачут» — «торговля скифскою пшеницею идет плохо» (Батюшков — Тургеневу).
«...вот как трудно Провидению угодить на всех».
Батюшков живёт в Одессе в доме графа Карла Сен-При, старого знакомца своего ещё по Каменцу-Подольскому, где Карл Францевич служил гражданским губернатором. В 1818 году Сен-При ждёт назначения губернатором в Херсон. Он планирует поставить на Днепре современные шерстомойни. В Одессе он занимается упорядочиванием коммерции. Десять лет как в городе открыт Коммерческий суд, решающий торгово-финансовые споры, вскоре начнёт работу и отделение Коммерческого банка. Благодаря графу международный капитал в Одессе чувствует себя в безопасности и приумножается.
У Сен-При трое детей; младшая Ольга занимает Батюшкова живостью ума, а двенадцатилетний Эммануил неплохо рисует карикатурные портреты (и с этим своим талантом весьма скоро попадет на страницы «Евгения Онегина»). И дети, и граф поражены охотой Константина Николаевича гулять по городу «и утром, и в зной, и ночью». Но северянин Батюшков, намёрзшийся в Петербурге и деревне, словно упивается и солнцем, и луной, и морем.
Сейчас именно в этом его «сладострастие».
По вечерам граф вывозит Батюшкова в театр, который «лучше москов<ского> и едва ли не лучше петербургского». «Итальянским» его называют по внутреннему устройству зала —лучшие места здесь располагаются по трём ярусам в ложах, а в партере всего 44 кресла.
Остальные зрители партера смотрят спектакль стоя.
Здание театра, где Батюшков аплодировал итальянцам — «тяжёлое», с массивным классическом портиком работы француза де Томона — сгорит и не сохранится. Зато знаменитый одесский Театр оперы и балета, который появится почти на том же месте, будет соперничать с Венским и Дрезденским.
Он и теперь архитектурная визитка города.
Увы, от Одессы 1818 года не много останется, а то, что переживёт время, будет перестроено до неузнаваемости. Вместе со старым театром исчезнет дом Сен-При, где жил Константин Николаевич, и здание коммерческого суда — на его месте сейчас новое здание XIX века. Нет больше знаменитых пушек при усадьбе Ланжерона, и самой усадьбы, где принимали Батюшкова, только арка, ведущая на пляж его имени. Под Приморским бульваром уже при Пушкине исчезнут остатки турецкой крепости. Только море останется таким, каким его видел Батюшков — с мутной протяжной волной, веками стачивающей глиняный берег.
<…>
За полгода до приезда Батюшкова в Одессу в городе открывается Ришельевский лицей. Создать учебное заведение по образцу Царскосельского было идеей прежнего градоначальника герцога Ришелье, испросившего на то царского позволения в Париже еще в 1814-м. Однако к 1818 году Ришелье — премьер-министром Франции и заведение открывает его преемник граф Ланжерон.
Во времена Батюшкова Лицей занимает здания Коммерческой гимназии и Благородного института. Особняки соединены одноэтажным строением с фасадом на Екатерининскую улицу и аркой по центру, которая ведет в тенистый внутренний дворик. Тот Лицей можно увидеть и сегодня, правда, разросшийся крупными пристройками до неузнаваемости.
Лицей настолько популярен, что Иван Матвеевич Муравьёв-Апостол, приехавший, как и Батюшков, лечиться водами и купанием, подумывает отдать сюда двенадцатилетнего Ипполита, младшего сына; а племянник Оленина уже зачислен. «Племянник ваш здоров; — докладывает Батюшков Оленину, — я вчера видел почтенного Николя, который им очень доволен».
Шарль Николь — француз, педагог, иезуит. В прошлом директор популярного пансиона для детей аристократов в Петербурге, а ныне глава одесского лицея. Дух учёной религиозности, передавшийся Александру в Европе, витает над черноморскими степями, и русская знать охотно отдаёт отпрысков под эгиду католического наставника. Впрочем, грань между просвещением и прозелитизмом — тонкая, а на русской почве ещё и подвижная, и уже через два года тот, кто считался передовым наставником, подвергается высылке. Лицей, однако, продолжает существование; только в 1865 году его преобразуют в Императорский Новороссийский университет (ныне Одесский национальный).
Письма к себе Батюшков просит писать на адрес канцелярии Ланжерона. Граф — боевой генерал с легендарным военным прошлым, а ныне администратор, имеющий склонность к изящной словесности. К сожалению, склонность невзаимную, в чём убедится не Батюшков — Пушкин. Ланжерону выпало продолжать великие начинания Ришелье, но бумажное делопроизводство не его стихия, и он часто сбегает через сад от собственных чиновников. На доклад императору Александру граф забывает рапорт, о чём, разведя руками, докладывает. Александр снисходителен — генерал, француз! И оба уединяются в кабинете. Потом Ланжерон выходит один и машинально запирает снаружи двери. Александр вынужденно проводит несколько времени в заточении, потом аккуратно начинает постукивать. Его освобождают; конфуз обращают в шутку; шутка становится городской легендой.
Однако административные заботы действительно тяготят графа, и всё больше — о чём он и сам напрямую говорит в прошении об отставке: «Все земли, мне вверенные, составляли площадь, равную Франции, были населены десятью различными народностями и значительным числом иностранцев; <...> Можно судить по этому об обременявшей меня работе и о полной невозможности ее выполнить...».
Зато юмором Ланжерон обладает вполне одесским. Рассказывают, что как-то раз, утешая вдову неверного супруга, он успокаивал её в том смысле, что теперь она уж точно будет знать, где супруг проводит по ночам время. Сказанные с акцентом, а иногда и ошибками по части русской грамматики, эти «замечания» и фразы Ланжерона составят обаяние его юмора, который невероятным образом станет частью обаяния и всего города.[1]
Одесса в 1818 году — всё ещё этюд, набросок, абрис. Великолепное будущее города только угадывается. И складывается оно не только из торговой современности и оперного искусства. Но из далёкого прошлого тоже. Чтобы вернуть из «пыли веков» это прошлое — в виде античного надгробия или амфоры, или монеты — чтобы совершить путешествие во времени — нужно только нагнуться. Российская археология зарождается в Одессе здесь и сейчас, и Батюшков — невольный тому очевидец и даже участник.
По указу Ришелье «никому из частных путешественников, Новороссийские губернии посещающих, не дозволяемо было собирать могущих находится там древних редкостей». Но есть земли частных владений, на которые этот указ не распространяется. Например, Ильинское Кушелева-Безбородки. Батюшков хорошо подготовился к путешествию — от хозяина, графа Александра Григорьевича, у него письмо к эконому Ильинского. По пути из Николаева в Одессу у Константина Николаевича есть возможность задержаться в имении, что означает — увидеть руины древнегреческой Ольвии, которую земли графа так удачно заняли. «Я снял план с развалин или, лучше сказать, с урочища, и вид с Буга», — докладывает Батюшков Оленину. То есть вид со стороны лимана, на входе в который стоял древний город.
Письма Оленину из Одессы обстоятельны. Видно, что Батюшков ценит Алексея Николаевича не только как любителя греческой древности, но и как великодушного начальника, который не только закрыл глаза на неудачное батюшковское жениховство к воспитаннице, но отпустил подопечного библиотекаря в отпуск. Батюшков понимает это и хочет выразить благодарность практически: например, пополнить коллекцию Оленина. Что и несложно, ведь даже вино работникам поместья эконом подносит в античном сосуде. «Сей последний доставлю Вам на память обо мне», — приписывает Батюшков. По тону письма слышно, как возбуждён и растерян Константин Николаевич. Ещё бы, то, о чём он читал и что воображал, чем жила столько лет его Муза — античность, Греция! — лежит буквально под ногами. Взять хотя бы вот эту трубу. Как уложить в голове, что трубе две с лишним тысячи лет, а — «...странное дело! из нее еще струится вода в Буг». «Одно колено сей трубы я взял с собою и постараюсь привезть; — сообщает он Оленину. «...не угодно ли Вам будет поставить ее в библиотеку или в Ваш кабинет?» Можно представить коляску путешествующего Батюшкова — с сундуком, где вперемешку с книгами о Тавриде лежат черепки амфор, а вокруг прыгает Зорка. Батюшков читает Геродота. Он дышит «тем воздухом, которым дышали мелезийцы, афинцы Азии». Он беспечен и, наверное, счастлив.
В Одессе его собрание «обломков древности» пополняется. Новое знакомство, Иван Павлович Бларамберг: начальник таможенного округа, родом из Фландрии. Археолог-любитель. Иван Павлович рад новому гостю, а Константин Николаевич поражён обществу: за столом начальника таможни почти каждый вечер смешивается речь испанская, русская, немецкая, французская, греческая. Иван Павлович предоставляет известному литератору собственный кабинет для работы. Ротонда, куда удаляется между купаниями Батюшков, стоит в саду. Большие, в пол, окна. В простенках стеллажи. Полки уставлены «антиками», собранными Иваном Павловичем на землях от Керчи до Херсона. И не только собранными, но и расшифрованными, и датированными. Что позволяет Ивану Павловичу сделать важные открытия — например, о существовании «пятисоюзия» греческих городов, и самих этих городов, и вспомогательных крепостей по берегу. Терракотовые фигурки богов с остатками росписи расставлены на полках, и обломки чернолаковых сосудов. Кое-где даже видны надписи («...Аполлону Дельфинию посвятил»). Кто? Имя утрачено. А вот рисунок на монетах читается неплохо. На аверсе орёл, на реверсе дельфин. Зевс и Аполлон, главные покровители Ольвии. «Бог сребролукий, внемли мне: о ты, что, хранящий, обходишь...» Жаль, что этого не видит Гнедич. В кабинете Бларамберга Батюшков как бы в трёх измерениях. Он и в греческом прошлом, и в настоящем, которое шумит цикадами, и отчасти в будущем, ведь через семь лет коллекция Бларамберга превратится в «музей для хранения накопившихся предметов древности».
Лучшее место для поэта.
Но не только цикады шумят в настоящем — стоит поднять глаза и видно, как меж садовых веток скользят фигурки в голубых и розовых платьях. У Бларамберга четыре дочери — Наталья (19 лет), Елена (14 лет), Зинаида (13 лет) и восьмилетняя Лиза. Столичный поэт с крючковатым носом, часами корпящий над книгой в ротонде, не даёт покоя их воображению. Смех, игра, крики. Перед глазами словно оживает его «Вакханка»:
Все на праздник Эригоны
Жрицы Вакховы текли;
Ветры с шумом разнесли
Громкий вой их, плеск и стоны.
В чаще дикой и глухой
Нимфа юная отстала;
Я за ней - она бежала
Легче серны молодой.
Эвры волосы взвевали,
Перевитые плющом;
Нагло ризы поднимали
И свивали их клубком.
Стройный стан, кругом обвитый
Хмеля желтого венцом,
И пылающи ланиты
Розы ярким багрецом,
И уста, в которых тает
Пурпуровый виноград -
Все в неистовой прельщает!
В сердце льет огонь и яд!
Я за ней... она бежала
Легче серны молодой.
Я настиг - она упала!
И тимпан под головой!
Жрицы Вакховы промчались
С громким воплем мимо нас;
И по роще раздавались
Эвоэ! и неги глас!
Сколько будущего в этих скользящих, подвижных силуэтах, и это будущее — в Пушкине. Через семь лет он познакомится с Еленой и Зинаидой, и эта пара — смешливой подвижной брюнетки (Зинаида), и задумчивой, «величавой» Елены составит, по мнению некоторых исследователей, прообраз пары «Татьяна — Ольга» из «Евгения Онегина», над первыми главами которого Пушкин работал как раз в Одессе.
Там же в Одессе Пушкин будет с карандашом перечитывать батюшковские «Опыты». На полях он записывает собственные мысли. Возможно, они будут аргументами в споре с батюшковскими подражателями.[2] Но сейчас на дворе 1818-й год и двухтомник «Опытов» только расходится по читателям. Он расходится хорошо и вот уже коммерческая жилка просыпается в самом Константине Николаевиче. Как-никак, он впервые зарабатывает литературным трудом. Ещё зимой 1817 года в деревне он составляет план новой книги. Он готов предоставить «триста страниц» для печати через год, если книгопродавцы купят книгу сейчас за полторы тысячи. «Пантеон итальянской словесности». Батюшков хочет издать прозаические переводы из Данте, Тассо, Ариосто, Бокаччо, Маккиавели. Всё это фрагменты, переведённые в разное время плюс авторский очерк «Взгляд на словесность итальянскую в лучшее ее время и нечто тому подобное».
Мини-антология.
Проект с итальянцами так и не будет реализован, а вот с древними греками, наоборот, дело дойдёт до печати. Идея зародится на излёте «Арзамаса» и будет в его духе — для арзамасского журнала, который был в планах, но так и не вышел. Инициатором выступит античник и арзамасец Уваров. Он переведёт на французский несколько коротких эпиграмматических стихотворений из «Греческой антологии». А Батюшков переведёт с французского на русский. «Дружеское соревнование, удовольствие сличить силы двух или трех языков, учиться их механизму, наслаждаться их красотами — вот цель и возмездие сих опытов», — предуведомит читателя Уваров. Можно сказать, филологическое упражнение. Однако русские переводы Батюшкова предсказуемо превзойдут и французский подстрочник будущего министра просвещения, и сам формат упражнения. Стихи из цикла станут «подстрочником» уже для самого Батюшкова и его оригинальному циклу «Подражания древним» — цикла, который он напишет через два года, и который станет его последней поэтической вершиной.
Всего в брошюру, отпечатанную Дашковым, войдут 12 стихотворений. При публикации Батюшков с Уваровым спрячутся под инициалами арзамаских прозвищ. Продолжая игру, издатель объявит их безвестными провинциалами. Последний, тринадцатый перевод, обнаружится якобы и вообще случайно. «Сверх сего нашли мы еще на обверточном листе издаваемой нами рукописи следующую надгробную надпись, с греческого переведенную», — скажет Уваров.
Авторство оригинала они припишут вымышленному Феодориту.
Вот это четверостишие:
С отвагой на челе и с пламенем в крови
Я плыл — но с бурей вдруг предстала смерть ужасна:
О юный плаватель, сколь жизнь твоя прекрасна
Вверяйся челноку! плыви!
«Между тем, как дружество пеклось о судьбе моей, я чуть не избавил его от хлопот: купавшись, чуть не потонул в море, так далеко зашел и неосторожно во время бури! Великое количество воды, кою проглотил при потоплении моем, расстроило мою грудь. Три дня страдал. Теперь легче. Голос дружбы вылечил меня совершенно». Это письмо к Тургеневу от 30 июля 1818 знаменательно не только описанием морского «потопления», которое могло бы избавить Батюшкова от сумасшествия, а литературу — от нескольких поздних шедевров поэта. Но Батюшков выплыл. С долгожданным письмом из Петербурга он бросается к Сен-При. Наконец-то хорошие новости, хлопотами Александра Ивановича — Батюшков приписан к Неаполитанской миссии. Новости головокружительные, о чём он в тот же день пишет Муравьёвой.
Пусть тётушка ждёт его в Петербурге в начале осени.
Итак, всё, о чём просил Батюшков, исполнилось. Вместе с определением на службу он пожалован чином надворного советника и пятью тысячами жалованья в год плюс годовым жалованьем на проезд до места службы. Конечно, заманчиво было бы сэкономить и отправиться в Неаполь из Одессы морем, так и короче, и дешевле. Но Батюшков не может уехать на четыре года не попрощавшись. «Отслужи молебен и за меня», — просит он сестру Александру. С новым чином продавать деревеньки больше нет надобности. Проценты по долгам он теперь и так заплатит. Батюшков просит приготовить ему в дорогу «чулок нитяных, коротких, платков носовых, салфеточной материи тонкой на некоторое мужское платье, пудермантель[3], полотенец, но всего не много, а хорошей доброты».
25 августа Батюшков приезжает в Москву, а в октябре он уже в Петербурге. Впрочем, Одесса всё ещё преследует его. Среди писем Батюшкова одно адресовано графу Румянцеву с просьбой не оставить вниманием коллекцию Бларамберга, «ибо г.Бларамберг, по напечатании каталогов, намерен продать свой кабинет». К собранию уже прицениваются поляки, но античные древности, по мнению Батюшкова, должны остаться в России; граф Румянцев, знаменитый коллекционер-филантроп, может и даже должен способствовать их сохранению.
Остальные письма полны прощаниями и наставлениями друзьям и близким. «Еду в Неаполь. Тургенев упек меня. Заеду к тебе освидетельствовать твою музу», — предупреждает он Вяземского в Варшаву. «...будь здорова и осторожна и хладнокровна», — наставляет сестру. Блудову в письме хвалит младшего Пушкина («Талант чудесный, редкий! вкус, остроумие, изобретение, веселость»). Обещает Дмитриеву писать из «отчизны Горация и Цицерона», поскольку «эта мысль меня утешает при отъезде из России более, нежели надежда увидеть Италию». Cейчас, когда мечта его вот-вот сбудется, он по-батюшковски пасует или боится сглазить, ведь нет ничего страшнее, чем мечта, которая стала явью. «Я знаю Италию, не побывав в ней. — Горько скажет он в письме Тургеневу. — Там не найду счастия: его нигде нет».
Через двадцать четыре дня пути он уже в Вене.
[1] В "Старой записной книжке" Вяземский рассказывает анекдот из жизни Ланжерона в бытность того уже в отставке, во время эпидемии холеры. "Граф Ланжерон, столько раз видавший смерть перед собою во многих сражениях, не оставался равнодушным перед холерой. Он так был поражен мыслю, что умрет от нее, что, еще пользуясь полным здоровьем, написал он духовное завещание, так начинающееся: умирая от холеры и проч."
[2] Подробнее см. Проскурин О. Пометы Пушкина на полях «Опытов в стихах» Батюшкова . — М.: Новое литературное обозрение. – 2003. – № 64.
[3] "Пудермантель" буквально — "накидка от пудры", ткань, защищавшая одежду во время напудривания. Очевидно, нужна Батюшкову для бритья и стрижки в походных условиях.