Ночь, Тегеран
Получение визы в ночном аэропорту Тегерана — долгая и мучительная экзекуция. Отказать могут любому, причем без видимых объяснений. Просто швырнут паспорт, укажут пальцем на выход: “Get out!”. И задернут шторку.
Переживать не следует, через час визу все равно выдадут. Такова манера — унизить и напугать человека при въезде, чтобы потом он не натворил в исламской республике лишнего. Оригинальный способ заботы о безопасности.
В пятом часу утра мы выкатываемся на трассу. Одной рукой таксисит Оджад придерживает баранку, другой наливает из термоса чай.
— Чай любишь? — Протягивает чашку.
Чай расплескивается, машина, потеряв управление, сходит на встречную.
В ночном поле иллюминированная галлюцинация. Четыре минарета размером с трубы ТЭЦ, между ними гигантское золотое шапито. Галереи, фонтаны. Всё сверкает и переливается.
— Там он. — Водитель многозначительно поднимает палец.
По радио идет ночная программа о поэзии. По словам Оджада, это его любимое занятие, слушать стихи персидских поэтов-классиков. Тексты знакомы с детства, но это не важно, поскольку главное в этом деле — то, как они исполнены. Слушая вдохновенные перепады поэтической речи — то, как чтец интонирует, берет голосом, — потихоньку и сам очаровываешься чужой просодией. Её каденциями, самым составом звука, незнакомого и завораживающего. Уже не удивляет, зачем в поле шапито, где при свете софитов спит он. Зачем так долго мучили на прилете, пугали шторкой. Кто эти небритые дядьки на выгоревших плакатах, которыми завешены бетонные коробки зданий. Куда идут по улице двое с авоськами — в такую рань. И зачем троица на тротуаре разложила костер — и сидит у огня, кутаясь в рваные тряпки.
День второй, Тегеран
Я просыпаюсь между двух шумовых потоков — грохочущего трафика под окном гостиницы и фрезы, которая визжит на этаже. Город и отель проснулись, а то, что в комнатах могут спать люди, никому не приходит в голову. Мы встали — и ты вставай, логика «семейного» государства.
На улице солнечно и холодно. Пожилые женщины метут мостовую длинными чёрными балахонами. Девушки в приталенных полупальто, на голове платок, который прекрасно подчеркивает лица, их белокожие правильные овалы — и черные глаза. Красоток на улице поразительно много, эффектно задрапированная женщина производит яркое впечатление, и они это знают.
В забегаловке, не стесняясь, девицы разглядывают меня. Во что одет? Какая оправа очков? Ботинки? Любопытство сильнее шариата, ведь другой информации о внешнем мире у них нет. Что касается мужской части населения, то я — человек без брюха и усов — для них просто не существую.
Витрины в уличных лавках уставлены медными самоварами — «Русские!» — но потом вспоминаешь, что Иран-то и есть их родина; чай здесь вместо водки, особенно зимой. В меняльных лавках разложены пасьянсы из однодолларовых бумажек, евро веером, пирамиды монет. Деньги — тоже товар, и нужно показывать его лицом.
Время в Иране идет на полчаса впереди московского. День, начатый за полдень, проходит быстро. О, этот вечный вопрос путешественника — «Зачем я сюда приехал?». Чтобы избавиться от него, требуется стечение обстоятельств. Некое место. Но какое? Такое место в шумном Тегеране отыскивается. Ближе к базару толпа густеет, торговля выплескивается на мостовую. С проспекта в базарный город ведут ущелья улиц. В одной улице раздают крупную вареную картошку в лепёшке — от мечети, бесплатно, поскольку на днях праздник.
Но мне нужна другая мечеть. Она где-то неглубоко, рядом. Пару пролетов по шумной лестнице, где продают цепные плётки — в узкий проход через арку — и ты попадаешь в другое измерение. В новое пространство, из которых, собственно, и состоят старые мусульманские кварталы.
Площадь мечети Хомейни пуста, тиха — как будто ее вырезали ножницами из базарного шума. Посередине бассейн, над старыми галереями нависают бетонные складские помещения со спутниковыми тарелками. Но через галереи перешагнуть не могут. Между минаретами по вокзальному светятся огромные часы — молитвы, как и поезда, должны отходить по расписанию.
За огромным порталом айвана прячется зеленый купол, похожий на перевернутую чашку. Такова манера персидской архитектуры, поразить глаз внезапно. Неба над площадью много, оно пепельно-розовое. По мере наступления вечера пепла становится больше, розовый цвет сгущается в красные полосы. Я брожу по площади, стараясь растянуть это ощущение, когда все вокруг — невидимый голос, распевающий суры Корана, запах печеной картошки — и как смешиваются цвета в небе — образует то самое стечение обстоятельств, примиряющее тебя с новой действительностью. Воронку, куда ты проваливаешься со скоростью собственной мысли, оставаясь при этом на поверхности времени.
Тегеран — Исфахан
Между городами 440 километров, но перед выездом Оджаду (а это он) надо поменять масло. Мы едем по пробкам в другой конец города, где у него знакомый автотехник. Потом выясняется, что ему надо заехать домой, за едой в дорогу. И мы снова тащимся через Тегеран, только теперь в обратную сторону. Почему не сделал дела до отъезда? Чего ждал? Спорить бесполезно, в Азии жизнь свершается по-своему и подгонять события глупо.
А, может быть, он просто не был до конца уверен, что поездка состоится.
Трасса идеальная, с такой скоростью можно доехать быстро, но через два часа дороги водитель объявляет, что пора обедать.
— Я не голоден, — говорю.
— Ты турист, а я иранец, — ласково отвечает он.
Мы останавливаемся прямо на горном плато. Пока я брожу по камням с камерой, на заднем сиденье приготовляется трапеза. Две вареные картошки, два яйца, две лепешки и два соленых огурца. Обед взят в расчете на двоих. Он запивает чаем, я — дуком, это здешний эквивалент турецкого айрана.
Рисунок гор то плавный, почти прямой, то угловатый, с пиками. Но углы и неровности как-то всё равно сглажены. Кажется, что линия гор — своего рода визуальное выражение языка. Думаю, что такие вещи, как фонетика, и в особенности рисунок на бумаге — и общий рисунок пейзажа, в котором язык формировался, — не могут не быть связанными.
Машин на трассе не мало, все они местного производства — даже «Пежо» и «Рено» — поскольку Иран, будучи «страной-изгоем», давно живет на полном самообеспечении. Большинство автомобилей работает как на бензине, так и на газе. Бензин в стране, которая занимает одно из первых мест по запасам нефти, дико дорог, а газ быстро заканчивается. И Оджад постоянно выискивает по трассе газовые заправки.
Мы въезжаем в Исфахан под вечер, потратив семь часов на дорогу. Еще час на метания по городу — Оджад не разбирается в картах, — к тому же отель поменял название, а на дорогах толпы людей — и мы наконец рассчитываемся, расстаемся.
Центральная площадь Имама — шедевр исламского зодчества, икона мусульманской архитектуры — несмотря на поздний вечер, заполнена народом обоего пола, плюс дети. У центрального портала толпа сгущается; софиты, динамики. С экранов на фасаде читает проповедь имам, спокойно и размеренно. На плакатах — призывы уничтожить Америку и Израиль. Лица людей спокойны и приветливы, многие улыбаются — как улыбаются те, у кого нет сомнений в своей правоте и защищенности. Да, именно так — в правоте и защищенности.
В мечети много народу, идет молитва. Снаружи, в палатках, разливают бесплатный чай, лежит сахар — обычный колотый и каленый. Чай пустой и безвкусный, но на вечернем морозце прекрасно согревает. Вкус каленого сахара — из детства, и моментально возвращает в прошлое. Я вспоминаю, как мы готовили такой после школы на сковородке. Главным было не перекалить сахарную воду, чтобы вкус не получился горьким. Но горький тоже ели, без вопросов. Это была моя первая кулинарная практика. Кто бы мог подумать, что спустя тридцать лет вкус вернется, и где? На одной из главных площадей исламского мира, в канун православного Рождества, который в этом году совпал с праздником имама Хуссейна, очередной войной в Газе и т.д.
Ночью по местным каналам ТВ иранские бородачи часами обсуждают нюансы шиизма. Жалко, что я не знаю языка — поскольку на экране интеллектуально-богословское, с элементами филологического анализа, шоу. На остальных кнопках крутят душераздирающие ролики «страдания мусульман под бомбами израильского агрессора». Ролики гоняют каждые пять минут вперемежку с репортажами о «праведном гневе исламского мира». Этот гнев, массовый и совершенно искренний, я видел на улицах города. Хотя — покажи иранцу карту — я уверен, что страну, против которой идет выступление, он не отыщет. Для иранца Израиль это мифическое пространство, где сгустилось вселенское Зло. Которого требует его душа, воспитанная в духе вечной борьбы Добра со Злом, Света с Тьмой. В эту нишу (Зла) Израиль и "втаскивают" государственные иранские идеологи.
День третий, Исфахан
Известно, что у Пророка имелась многочисленная родня. И конфликт с халифами (сподвижниками) у этой родни состоялся сразу после его смерти. По итогам этого конфликта — который, в сущности, представляет собой вечный спор о том, что первично, гены или разум, родство или единомыслие, сыновство или ученичество, — произошел раскол на шиитов, то есть последователей родни, и суннитов — тех, кто предпочел авторитет друзей-соратников. В результате раскола племянник Пророка, первый имам Али, был убит общиной, поддерживающей апостолов-халифов. А спустя время в неравном сражении погиб его младший сын и наследник, имам Хуссейн. Именно это трагическое событие — безвременную гибель младшего сына имама Али — и вспоминает весь шиитский мир, в десятый день месяца Мухаррама. Суть празднества заключается в самобичевании и оплакивании. В исламе большинство вещей надо понимать буквально, то есть в дни праздника иранцы действительно рыдают и наказывают себя плетками. Обычно тон процессии задает профессиональный «чтец-плакальщик». Этот человек с микрофоном стоит на возвышении и распевает «гимны». Содержание их, насколько я мог понять, сводится к называнию родословной Хуссейна — и описанию его ужасной гибели. Текст нехитрый, главное — повторение. С каждым кругом степень эмоционального накала аудитории и самого «плакальщика» возрастает. В такт гимну присутствующие начинают хлестать себя по груди и плечам. Многие используют для этих целей специальные плети — те самые, цепные, что я видел в Тегеране. Их перед праздником продают повсеместно, как первомайские флажки или шарики. В общем, представьте тысячи заплаканных усатых мужчин — представьте, что ничего театрального или показного в этом плаче нет — поскольку в эти минуты мусульманин внутренне переживает самую страшную потерю, которая может выпасть на долю правоверного, потерю наследника — тем самым снимая невроз, сформированный страхом этой потери. Так мне, во всяком случае, думается.
Религиозные процессии показывают по всем каналам. Сюжеты из разных городов, из разных провинций сменяют на экране друг друга. Рапортуют Шираз, Тегеран, Тебриз, Кум. Немного однообразно и напоминает советское ТВ по праздникам. Я выхожу на улицу. На главной площади Исфахана огромная очередь перед мечетью. Молитва закончилась, люди ждут, когда вынесут благотворительную пищу. Это сотни красных ящиков, забитых термоконтейнерами. Рис с тушеными сливами, баранина. Накануне праздника обязательно режут барана, отчего улицы подле мечетей залиты кровью. Еда невероятно вкусная. Когда ворота мечети распахиваются, тысячи рук тянутся в воздух. Коробки с надписью «Смерть США, смерть Израилю» моментально исчезают в толпе. Через пять минут счастливые мусульмане расходятся.
«Вкусивший пищи в день сей да благословен будет».
День четвертый, Язд
Восторг, охватывающий в пустыне, трудно описать. Пустое нежилое пространство, щедро залитое солнцем; разрывающее, растягивающее сознание небо; затонувшие в песке пустыни корабли гор; пейзаж настолько активизирует внутренние силы, что ты начинаешь физически задыхаться. Все это — для тебя, только для тебя. Других пользователей — других жизней — вокруг просто нет, даже флоры. Дорога прямая, покрытие отличное, машин нет. Один пункт ДПС — «Ваш паспорт» — «Счастливой дороги» — и ты на свободе. Водитель обещает доставить за два часа, хотя, судя о карте, до Язда триста километров. Но любые карты (и время как протяженность) эти люди внутренне отторгают. После волшебного перемещения Пророка из Мекки в Иерусалим за одну ночь каждый подсознательно верит, что пространство и время — резиновые. Что можно — если на то будет воля Всевышнего — переметнуться из пункта А в пункт Б скорее, чем прольется молоко из упавшего кувшина.
День пятый, канаты Язда
Принцип изучения Язда предельно прост, погружайся. Выйди из гостиницы, сверни в первую щель — и пропади там. И ничего не бойся, лабиринт улиц все равно пережуёт тебя и исторгнет обратно. Но старая часть Язда не слишком велика и потеряться в ней сложно. Тем более, что над приземистыми домишками всегда маячит ориентир: купол квартальной мечети. Можно ориентироваться по солнцу, с какой оно стороны. И держаться одного направления, пока не выйдешь на главный проспект (он везде один, имени Ленина — Хомейни то есть). Мне нравилось бродить по Язду именно так, без карты, бесцельно. Улицы пустовали, только в одной из них встретился мужик, тащивший стопку лепешек. Он прижимал их подбородком. Я к тому времени проголодался, и по моим глазам он это понял. Просто протянул лепешку — и пошел дальше. И вот я притулился на каком-то замусоренном заброшенном дворе, и блаженно сжевал хлеб. Неплохо было бы выяснить, думал я, каковы они на самом деле, эти знаменитые канаты. Те самые, из фильма «Тегеран-43». Как выглядит система подземного водоснабжения, распределяющая со времён Средних веков воду по городу. Система оказалась настолько хитроумной, что ученые до сих пор собираются на конгрессы по её изучению.
И вот в заброшенном дворе я приметил в земле дыру. Это был провал, накрытый от лишних людей решеткой, под которой накопилась большая гора мусора. Какой-то выгоревшей рвани накопилось, и гнили, и пластиковых бутылок с канистрами. Однако под мусором просматривались каменные ступени. Вторым сюрпризом было то, что замок на решетке был сорван. Разметав мусор, я протиснулся внутрь и, подсветив мобильником, тихо ахнул. Вниз, в темноту, круто уходила длинная лестница.
Спуск был сухим и прохладным. Их было семьдесят, высоких кирпичных ступеней — значит, лестница уходила под землю на четыре-пять этажей как минимум. Она спускалась в камеру примерно три на четыре метра, сухую и темную. Под рукой осыпалась глина, ладони покалывала солома. Мобильник погас, но стены все равно освещал невнятный серый отсвет. Я поднял голову — наверху в непроглядной тьме светился голубой глазок размером с пуговицу. Это было небо.
В одной из стен камеры-колодца я нащупал узкий проход. Поместиться в нем оказалось возможным, но только сидя на корточках. Наощупь выходило, что «ребрами жесткости» каналу служили широкие кольца из глины. Тот же принцип, что потом использовали в московском метро. Я кое-как прополз по тоннелю метров двадцать-тридцать, пока не очутился на развилке. Ход разветвлялся на три коридора, канал превращался в лабиринт.
День шестой, Чак-Чак
Арабы захватили и исламизировали Персию к середине VII века. По легенде одна из последних принцесс династии Сасанидов бежала в скалы. «Чак-Чак» с персидского означает «кап-кап», то есть беженка искала воду. С тех пор этот крошечный уступ в скале — в 70 километрах от Язда — считается одним из главных капищ зороастризма. Точкой, где тлеет искра религии, которая так и не возгорелась в пламя.
Дорога в Чак-Чак — это снова пустыня, но совершенно другая — скалистая и чрезвычайно затейливая по рисунку. Здесь хорошо снимать фильмы про инопланетную жизнь, вернее, безжизненность. Потому что верхушки треугольных гор торчат из пустыни как детские игрушки, забытые на пляже. Занесенные космическим песком за ночь (за тысячу световых лет).
Машина медленно вползает в складку огромной скалы. Домики, прилепившиеся на «фасаде» скалы не заметишь сразу, настолько они там, на высоте ничтожны. Сотня ступеней наверх — вход в пещеру только в белой шапке и без ботинок — и вся история с принцессами и арабами моментально меркнет. Потому что ледяная чистая вода до сих пор «чак-чак» посреди мертвой пустыни.
Перепад температур, конденсация влаги внутри скального массива, неожиданный выход на высоте небоскреба — и т.д. и т.п. Понятно, объяснимо. Но мой-то взгляд приземлен и буквален. Я вижу сотни километров безжизненного пейзажа, способного свести с ума одним только рисунком, цветом. Песок и глину, и глинистый какой-то камень под акриловым небом. И воду, которая каким-то чудом над всем этим марсианским пейзажем капает тысячу лет.
Домики, выстроенные на склонах скалы, пусты — грандиозный праздник огня случается раз в году. В сущности, это не дома — а ячейки. Отыскать в них следы культа (кроме черных копченых подпалин на стенах) невозможно. Зороастризм — «безбытная», аскетичная, «немотствующая» религия. Медный алтарь на толстой ножке, на алтаре песок, на песке пара потухших головешек и остатки благовонных палочек. Вот и всё, что нужно. Спустя полчаса в пещеру поднимается семейство — старик, его молодой сын с невесткой, и внук, мальчишка. Девушка простоволосая, в обычных спортивных брюках. Не обращая на меня внимания, они тихо надевают белые врачебные шапочки и сходятся вокруг алтаря. Раздувают головешки, втыкают в песок привезенные с собой палочки. Что-то бормочут или просто перешептываются. Обходят алтарь несколько раз, собирают в пакетики пепел и фотографируются. И так же тихо обуваются и уходят.
День седьмой, Тегеран
На Иранских авиалиниях летают в основном старые немецкие «Фоккеры» с занавесочками на иллюминаторах. Но сам аэропорт в Язде современный. Правда, без архитектурных излишеств — когда в окне снежные горы, любой дизайн проигрывает. Стеклянная стена и кресла для зрителей — вот и все, что нужно. О «фотообоях» Аллах позаботился.
Головная боль компании-перевозчика на регистрации — рассадить пассажиров по принципу «мужчины налево, женщины направо», и отдельно семейных. Но самолет вылетает все равно вовремя. За иллюминатором тянется бесконечная горная пустыня, белые разводы солончаков, черные скальные пирамиды. Раздают прессу. На первых полосах — крупно — трупы палестинских детей. Иранцы качают головами, тихо переговариваются. Передают друг дугу газеты, сравнивают фото. Разглядывают сквозь крупный растр подробности.
К мученичеству и смерти в Иране свое отношение — как и положено в системе, чья философия строится на родовых связях, когда с потерей физического лица теряется понятие. Это было видно по празднику имама Хуссейна. Другой общеизвестный факт — что во время войны с Ираком подростки выходили на минные поля и разминировали их таким вот страшным образом. И вряд ли главным стимулом к подвигу служили загробные райские кущи. Скорее всего, дело тут в «семейственности» страны, ее родственном, кровном коллективизме. Когда младший рвется быть полезным, чтобы заслужить полноправное членство в семье, пусть и посмертное.
Вообще, чем дальше, тем сложнее понять, сколько в том, что я вижу, искренней веры? В моментальное попадание в рай, например (сильно сомневаюсь). Сколько психофизики, создания-снятия невроза (есть такое дело). Сколько формального ритуала (в большом количестве). Сколько «собственной гордости» (все-таки на счету Ирана несколько великих империй плюс классика литературы). Наверное, в иранском исламе разделить эти вещи трудно. Это «комплексный обед». Ритуал заложен в быт, выткан в нем, прошит — как рисунок на килиме. Религия вписана в повседневность, воплощена на ощупь, вкус и цвет. Глядя на то, насколько религия эффективно организует иранскую реальность, смешно и грустно думать о нашем «религиозном возрождении».
День последний, Тегеран
После праздников затишье, если тишина здесь вообще возможна. Город «облысел», со стен исчезли черно-зеленые флаги и транспаранты. Я выхожу на улицу и с удивлением обнаруживаю горы, поскольку вместе с плакатами сошёл городской смог. Тегеран "замыкают" снежные вершины, в конце бульвара — горы. Кто бывал в Алма-Ате, знает.
Город лежит на плато, которое приподнято с одного края как стол. Чем выше, тем чище воздух и больше неба. В верхней части города есть несколько парков. В одном из них (Парк-и-Лалех) я пристраиваюсь на лавке. Через дорогу университет, молодежи много. Сидят парочками, держатся за руки. Чай из пластиковых стаканчиков. В этот момент мне кажется, что Иран — самая спокойная и безопасная из мусульманских стран, что мне приходилось видеть. Что иранцы обладают некой душевной цельностью и внутренним согласием с собой, когда у человека нет сомнений в том, что такое Добро, а что — Зло.
К сожалению, подобное чувство насколько благородно, настолько же и уязвимо, поскольку им так легко манипулировать.
Как это делает иранское государство, объяснять, я думаю, не надо.
Январь, 2008