Мой прадед был краснодеревщиком и большим любителем водки. Звали его Фаддей. Жил он в городке Уральск, который в допугачевские времена назывался Яик. И славился – я имею в виду город – терновыми настойками.
Говорили, что, получив деньги за гарнитур, Фаддей делал так. Он выдавал жене на детей и хозяйство, расплачивался с подмастерьями, откладывал в банк.
А потом уходил в загул.
Иногда через купцов доходили до жены его, моей прабабки, вести – то с Нижегородской ярмарки, то из Москвы, то из Ташкента, до которого от Уральска было, что до столицы, одинаково. Через купцов же передавал он гостинцы и письма.
Пока наконец не заявлялся собственной персоной.
Неделю лежал, пил отвары, потом сидел в бане. Вечерами во дворе травил байки про то, где был и что видел. Показывал книги, безделушки, иконки.
А спустя неделю принимал заказчика, брался за работу.
Собственно, работой он и спасался от водочных своих демонов.
Говорят, заказы на зеркала и буфеты шли к нему даже из Саратова.
И вот однажды он пропал надолго.
Спустя полгода вроде видели его в Бухаре. Или в Самарканде? И что собирался он с караваном в Китай, чтобы разузнать секрет китайской водки (ну и мебели, конечно).
В то время, накануне Русско-японской войны, все увлекались Востоком.
Так, без вестей, в догадках и молебнах, прошел год. А через год, ровно день в день, Фаддей вернулся. Лысый, загорелый. С медным амулетом в виде Шивы. С каким-то задрипанным саквояжем и черной кривой палкой.
Их видно на фотографии, которую сделали с него тогда же, в полицейском участке.
Он вернулся и зажил прежней жизнью – как будто ничего и не было. Но из города с тех пор не отлучался. А если выпивал, то умеренно, аккуратно. По семейной легенде, жил прадед все это время у индийских монахов. И монахи заточили водочных его демонов в сушеную тыкву. Потому он бросил пить, гулять. И зажил спокойной домашней жизнью.
Некая тыква действительно хранилась у нас дома. Размером с кулак, сухая, сморщенная. Похожая на бутылку. С ржавым колечком на горлышке.
Внутри нее что-то пересыпалось, побрякивало. Так мне, во всяком случае, казалось в детстве. Однажды, когда родителей не было дома, я соскоблил замазку и перевернул «бутылку».
Тыква оказалась пустой. С тех пор мне кажется, что его демоны стали и моими демонами. И что теперь меня они толкают в дорогу.
Водка – напиток центробежный, толкающий под руку (под ногу), путевой. Главный водочный путешественник Веничка Ерофеев сбился с дороги на Кремль в районе Путинок (начало Дмитровки), где когда-то сходились (путались) главные московские тракты, и оказался на Курском вокзале, где его ждала судьбоносная электричка на Петушки.
Вот коньяк, он возможен только в одном месте. Там, где неповторимая коньячная почва. Поэтому идея этого напитка аутентична и эгоистична. Она центростремительна. Самодовольна. Замкнута на себя. И не требует интерпретаций и нововведений.
Наоборот, водку можно гнать как угодно и где угодно: было бы зерно, вода и «кубик», как ласково называли перегонный аппарат в старину.
Коньяк можно понять только там, где он создан. Водка, напротив, напиток безграничный. Она есть везде, куда бы тебя ни занесли судьба и ноги. И вбирает особенности места, где ты оказался. Не зря же в гостях путнику первым делом подают местные водки. Поскольку водка – это визитная карточка точки в пространстве, его квинтэссенция, суть. Выпивая рюмку, ты как будто заключаешь соглашение со здешними духами. Узнаёшь их повадки и принципы, правила, образ жизни.
Вот почему Россия была, есть и будет водочной державой. А, скажем, не Польша, претендующая на изобретение водки (и на тотальное ее употребление). Поскольку страну, которая больна избытком пространства, легче всего скрепить, а потом постичь и вылечить именно водкой.
Водка сшивает пространство России. Стягивает его. Дает возможность помыслить о нем в целостности, совокупности. В единстве. Она передает в понятном жанре неповторимые особенности чужих, незнакомых мест. И людей, которые эти места населяют. Поскольку из таких незнакомых и чуждых мест (и людей) наша страна, собственно, и состоит.
Поэтому идея водки в качестве национальной не такая уж бредовая. Хотя бы потому, что водка – в отличие от политиков – исправно выполняла свои собирательные, стабилизирующие функции. Ведь и первые признаки распада стали проявляться, когда государство ограничило ее употребление. Только тогда страна, а внутри нее и литература, и политика, и мораль – ничем уже более не сдерживаемые – стали помаленьку разваливаться.
И, между прочим, развалились.
Но, слава богу, не окончательно.
Водка – это «гений места» в жидком виде. Но это еще и «машина времени». То есть способ в «коротком варианте» одолеть наши гипертрофированные – несмотря на все сухие законы – просторы.
Федор Иванович Тютчев, чтобы избавиться от болезни пространства, спрятался на чердак, в Европу. Откуда писал стихи и письма о великодержавной государственности, которая единственно способна держать страну в узде.
А можно, можно было сделать иначе, проще. Как завещал великий Пушкин. То есть сесть в кибитку и двинуть в путь. И пить по дороге исправно, как призывал он друга своего Вяземского. («На каждой станции советую из коляски выбрасывать пустую бутылку. Таким образом, ты будешь иметь от скуки какое-нибудь занятие».)
Тогда пространство перестанет казаться чужим и враждебным. И сдастся на милость путешественника.
Это знал Боратынский, поневоле куковавший на финских утесах. Это усвоил Достоевский, которого судьба закинула в казахские степи. Это понимал уже больной Чехов, двинувший на Сахалин без особой на то надобности и выпивавший по дороге.
В Сибири любое перемещение в рамках пятисот километров считается до неприличия смешным. Реплика «Надо съездить на обед к теще – у нее кедровая настойка» пугает не настойкой, а тем, что до тещи полтысячи с гаком.
Но факт – путники, пьяные и довольные, да еще с остатками настойки, возвращаются в срок.
Одолеть сибирские (заволжские, вологодские, уральские и т.д.) просторы без водки действительно невозможно. Поскольку трезвый разум не в силах представить количество километров неосвоенного человеком пространства, сквозь которое ему предстоит продраться.
Тут-то и появляется водка.
Употребленная в нужных пропорциях под разговор, закуску и череду пейзажей в окне, она скашивает срок пребывания в дороге. Не умаляя при этом чувства вовлеченности в процесс пересечения местности.
Пара рюмок – и ты уже на месте.
Мне скажут, что в дороге лучше спать. Но дело в том, что после сна остается трагическое ощущение, что ты пропустил что-то важное, ключевое. Что зря вышел из дома, да и вообще зря на свет появился.
Так оно, в сущности, и есть, если спать в дороге.
За пределами Московской области водка превращается в абсолютную валюту.
Это эквивалент любой ценности, включая эстетические и духовные. Она конвертируется во что, где и кому как будет угодно.
Как-то раз я приехал в Барнаул, чтобы отправиться дальше, в Горный Алтай. Путь лежал через город Бийск, где течет речка Бия. На подъезде к городу, по местному обычаю, нужно выйти из машины, плеснуть в реку водки, выпить самому – и крикнуть со всей дури: «Здравствуй, Бийск! И Бия-мать!»
И ехать дальше.
Исполнив ритуал, мы въехали в город и остановились у магазина. Бóльшая часть общих денег на моих глазах была потрачена на закупку водки. Разных сортов и разного качества и, главное, в бутылках разного объема.
Глядя, как исчезают остатки наличности, я сильно забеспокоился о здоровье отряда в целом – и собственном здоровье в частности. Заметив мое волнение, спутники, барнаульцы, предупредили, что в краях, куда мы едем, валютой является водка.
– Тверже не бывает, – сказали они.
И продолжили закупку.
Действительно, в поселках и деревнях Алтая за бутылку покупалось все, что имелось в наличии. Мясо и рыба, мед и грибы, дрова и марихуана, моторная лодка и проводник на неделю с питанием и проживанием.
Лошади и амуниция, ружья, вертолет.
Исходя из каких качеств можно сопоставить водку – и «истопить баню»? Водку – и «сарай с кроватями на три ночи»?
Оказывается, можно.
Скоро, как ни странно, я и сам наловчился в счете.
Там, где слои пространства наползают одни на другие, как кучевые облака, там, где они пенятся и пузырятся, – условности торгово-денежных отношений быстро теряют смысл. Как-то сразу виден наносный, несущественный и какой-то не людской их характер. И на смену приходит натуральный обмен, когда меру подсказывает природная необходимость и степень человеческого удовлетворения.
И дело тут не в алтайской дикости. Не нужно ехать в Сибирь, чтобы убедиться в этом. Поскольку где-нибудь в деревнях Тверской области – всего триста с лишним километров от Москвы – дело обстоит точно так же.
Водка – напиток исторический. Русская история, если не закручивалась вокруг водки (как водочный бунт), то уж держалась на ней – точно.
Глядя на ее скачкообразные, порывистые темпы, в голову неминуемо лезет сравнение с водочным застольем. Где тоже ведь сначала «хлопают» («трескают», «дергают», «вздрагивают», «врезают») – а уж потом смотрят, что из этого получилось.
Европейская история течет, как коньяк по стенке бокала, – медленно, вальяжно. Азиатская – стоит на месте или плавно кружится. Русская – взрывается одним махом, как вкус водки во рту, и рвет с места в карьер.
А потом закусывает, закусывает, закусывает…
Звездный час в истории самой водки приходится на вторую половину XIX века, когда на российском рынке утвердились три кита водочной промышленности:
фирма Петра Смирнова (П.А. Смирнова), основанная в 1860 году;
фирма И.А. Смирнова, стартовавшая на два года позже;
фирма вдовы М.А. Попова, основанная в 1863-м.
Лучшей из них считалась «поповка» или «московская водка», получившая в 1873 году официальное название «особенной». На этикетке так и значилось: «Водка московская (особенная) вдовы М.А. Попова».
В это же «звездное» время писал в Москве и самый «водочный» литератор, драматург Александр Островский. При внимательном изучении его пьес видно, что ранний Островский был обличителем российского пьянства в худшем его виде – то есть пьянства бессистемного и неразборчивого.
Но уже в поздние годы он стал главным «промоутером» русской водки высшего качества. Водки, употребленной сообразно закускам, расположенным на столе.
«Скрытая реклама» водки в его пьесах поражает ненавязчивым обилием.
По подсчетам Вильяма Похлебкина в книге «Кушать подано!», количество выпитой водки одним человеком за пьесу колеблется от одного литра до двух с половиной.
Водка упоминается в основном «очищенная», то есть лучшая по тем временам. Объемы – штоф (1,2 литра, то есть одна десятая ведра) и полуторный штоф (1,83 литра), граненый стакан (184 миллилитра) и полуторный (276 миллилитров), шкалик (или получарка, 1/10 водочной бутылки, то есть 61,5 миллилитра). Фигурируют также: «ерофеич» – настойка ректификата-спирта на травах, и «листовка» – особая водка, передвоенная со смородиновым листом на собственном «кубике» в ресторане Гурина, что в Замоскворечье.
Ее вкус – тонкий, с ароматом свежей смородины – славился на всю Москву. И прекрасно сочетался со всевозможными русскими закусками, а также с горячими блюдами, в том числе с селянкой.
Водочное обилие в пьесах Островского противопоставлено дурной моде тогдашнего купечества на всевозможные «иностранные» напитки вроде «лиссабончика», «мадеры», «бургонского», «рома». Ну или студенческого «крамбамбуля» – совершенно гремучей смеси из пива, сахара и яиц, которые смешиваются с водкой и вышибают мозги напрочь.
Все эти напитки не имели никакого отношения к португальским или французским оригиналам и готовились «из кизлярского чихиря, покупаемого на Нижегородской ярмарке», как писал экономист Г. Небольсин в своем «Статистическом обозрении внешней торговли России».
С ними – в пользу умеренного и размеренного потребления русской водки – и боролся, как мог, Островский.
Русские писатели – точнее, лучшие из них – всегда знали толк в русской водке. Поскольку нет ничего лучше, чем выпить ледяную рюмку под огурчик и сало, когда три-четыре страницы прозы – и удачной прозы! – наконец написаны.
Ради этой рюмки прозу, в общем-то, и стоит писать.
Я слышал массу рецептов от разных писателей. Но на практике применил только один из них. Тот, что продемонстрировал мне Игорь Клех, замечательный прозаик наших дней.
После чего я полгода только этой настойкой и занимался. «Хреновуха» – так она называлась.
Главная проблема в «хреновухе» – корень хрена. Его можно найти на рынках, но далеко не на всяких. Как правило, хреном торгуют невзрачные бабульки на рыночных приступках.
Бутылку водки лучше брать без дозатора, чтобы лишний раз не переливать напиток. Брать русскую, но не ту, что славится нежностью и ароматом, а ту, что ядрена и мужественна, с характером.
Корень хрена нужно тщательно вымыть (но не чистить!) – и нарезать на круглые бляшки толщиной с полпальца. Нарезать – и засыпать в бутылку с водкой высотой примерно три пальца ото дна.
После чего убрать в темное место и забыть на сутки при комнатной температуре.
Через сутки водку следует процедить и обязательно выбросить хрен. Не оставляйте отработанный хрен в бутылке, как это делают в погоне за модой московские кабатчики средней руки! Хрен вбирает из водки лишнее, отдавая лучшее. Но если долго держать их вместе, процесс начнется обратный, и водка будет ни к черту.
«Хреновуха» должна быть прозрачной, а не мутной, желтоватой, какой ее, опять же, продают в притонах.
Охладить и подавать. Если нехитрая процедура выполнена правильно, вкус напитка будет сахарным и ядреным одновременно.
Совершенно незабываемое сочетание.
На закуску – копчености, сало.
Что еще нужно писателю?
Водка – это залог жизнестойкости русской разговорной речи. Причина словообразования и словотворчества. Если речь живет тем, что называет другими словами то, что нельзя произнести вслух, то водка – одна из центральных фигур этого великолепного умолчания. И если весь язык представить огромной ветвистой метафорой, то водка будет той веткой, вокруг которой формируются многие и многие завязи.
Однажды я переправлялся на лодке через большое озеро в верховьях Волги. Перевалочным пунктом служил островок Божье Дело. Мы причалили сюда, чтобы передохнуть, размять ноги. Не успел я вылезти из лодки, как подскочил мужик из здешних рыбаков. Бог знает, кто он такой и был-то, если честно.
Мужик подскочил и, щурясь на солнце, сказал всего одну фразу:
– Максимыч не передавал?
– Что? – озадаченно спросил я.
– Значит, не передавал, – сокрушенно вздохнул тот и отвалил за кусты.
И все же Максимыч передал.
Уж не знаю каким образом, но только на обратном пути у рыбаков с Божьего Дела горел костерок, кипела уха, а на столе стояла запотевшая бутылка в помарках ряски.
Мужики сидели вокруг импровизированного стола. На пеньке играл радиоприемник, на клеенке лежали аккуратно нарезанные овощи, грибы, хлеб. Стаканчики стояли – чистые, прозрачные. Ложки, миски, все как надо. И, глядя на них, я подумал, что водка, в сущности, имеет у нас громадное цивилизующее значение. Как письменность или изобретение электричества. Поскольку водка есть ядро клетки, вокруг которого накапливается жизненная сила быта, его капитал. Точка, вокруг которой начинает расти кристалл.
Вот, скажем, место.
Оно безвидно и пусто, и нет на нем ничего, кроме сора, сошек и бессмысленной требухи. Но стоит появиться водке – и, смотрите, люди тащат невесть откуда ящики. Это будет у них стол, а к нему бревна – это будет у них диван.
Раскладывается очаг и топится сначала трухой, что вокруг, а потом и дровами – чтобы сварганить закуску. Находятся под рукой принадлежности, чтобы трапеза вышла удобной, душеполезной.
Ну и так далее вплоть до научно-технической революции с последующим ее прогрессом и аэропланами.
Поэт Игорь Померанцев писал, что главный критерий позитивности пространства – это возможность в нем без помех, всем сердцем, целоваться. Мне кажется, что водка есть не менее важное условие положительной состоятельности пространства и пейзажа в нем.
А стало быть, и человека.
Я уверен, что многие из современных городов возникли именно так. Что в основе отбора лежала не только оборонительная стратегия, но и благоприятность пейзажа, места, выступающего в качестве обрамления для неминуемой трапезы. Как говорил пушкинский Петр, закладывая Петербург: «И запируем на просторе!»
И был прав.
Как пускают в новый дом кошку, так и людей с водкой можно запускать в пейзаж. Будьте уверены – там, где они начнут свои приготовления, и находится самое то место.
Мой алтайский знакомец Коля по прозвищу Пол-лица, кстати, так всегда и поступал. В дорогу по речкам он брал только водку. «Все остальное, – говорил он, – там есть».
Такова была его экзистенциальная философия.
И, действительно, находилось место, где все имелось.
Появлялись и грибы, и дикий сладкий лук, и ягоды, и кедровые орехи, и травы, чтобы заваривать чай. Все это жарилось на костре и было невероятно вкусно под водку – на свежем-то воздухе. А когда мы проплывали мимо этих мест через неделю, то видели, что наше место обжито, что оно не пустует, пригодилось и развивается.
Что-то варится на костре и пахнет вкусным дымом, как может пахнуть дым над вечерней речкой, когда ужин вот-вот поспеет, а водка на веревке лежит на дне – и охлаждается.
Собственно, секрет водки и состоит в закусках.
Они – русская водка и русская кухня – созданы только для того, чтобы обрамлять и подчеркивать друг друга. И немыслимы по отдельности.
Соленья и маринады (хруст как непременный звуковой аккомпанемент), а также свежий черный хлеб, пористый и пахучий. Лук. Супы – куда ж без супов! – борщ, селянка, уха. Сюда же: сало, копченые да кровяные разности из смежной малоросской кухни. Что-нибудь непременно азиатское вроде хинкали, или плова из баранины с курдючным салом, или лагмана. Обязательно – дальневосточные штучки: икра с лососиной, сельдь малосольная.
Перечисляю, что первым приходит в голову, – и горячее, и холодное вместе, – ибо писать подробно о водочных закусках негуманно для ума и желудка, когда автор за работой. Перечисляю только для того, чтобы напомнить: цель водки состоит в «раскрытии» того, что подано на стол. А не в бессмысленном и беспощадном употреблении «под запивку» (карать на месте отлучением от бутылки). Или под одинокую кильку – хотя рюмка под кильку в томате на ломте черного хлеба совершенно бесподобна.
Водка – ваш сотрапезник в буквальном значении этого слова. В этом ее смысл и послание.
А все остальные эксперименты – от лукавого.
Однако в мире остались отдельные нерадивые элементы, которые все еще проявляют недопонимание истинного значения русской водки. И вот пример из моей географической практики.
Эта история случилась за океаном, что только подчеркивает безграничность человеческих заблуждений.
Несколько лет назад я очутился в Америке с группой литераторов из разных стран. Мы колесили по стране, выступая в университетах. И вот однажды, в честь нашего прибытия в один из них, руководство устроило прием.
Нас пригласили в дом к ректору. Стояла осень, полыхало знаменитое Indian summer, теплынь струилась по воздуху. Столы, по доброй американской традиции, накрыли прямо на улице, в саду рядом с домом, на фоне пейзажа.
И университетская публика прогуливалась с бокалами меж карликовых сосен.
Само собой, это были в основном пожилые дамы и господа. Наконец, я заприметил девушку, единственную вроде бы сверстницу в собрании.
Ее звали Донна.
Я пил, как и положено в Америке, бурбон, постигая его кукурузно-кленовые обертоны.
Девушка, напротив, чинно потягивала из стакана для виски абсолютно прозрачную жидкость. Так, как потягивают коктейли. Правда, после каждого глотка она встряхивала копной рыжих, как у Макдауэлл, волос. И на секунду замолкала, как будто у нее перехватывало дыхание.
Но после все приходило в норму. И она снова чинно потягивала.
Прикончив бурбон, я решил сходить за новой порцией в дом. И спросил девушку, что ей принести.
Она протянула пустой стакан:
– То же самое.
Судя по запаху, в стакане была водка.
…Всю оставшуюся часть вечера я пытался растолковать американской девушке, что водка не виски и пить ее, по американской привычке, «потягивая и прихлебывая», причем в чистом виде, нет никакого смысла.
– Вот вам, неужели вам вкусно? – спрашивал я.
– Жуткая гадость, – чистосердечно сознавалась она.
И мы приступили.
Со столов были собраны все мало-мальски водочные закуски (их оказалось немного). А также использовано основное блюдо, в качестве которого предлагалась запеченная говяжья вырезка со специями и яблочным соусом (мы находились в яблочном штате).
Сложнее оказалось со стопками. Их в доме просто не было. Поэтому в качестве водочных рюмок мы использовали сорокаграммовые ампулы из-под снотворного, которые в большом количестве валялись в шкафчике ванной комнаты.
Ампулы имели круглое дно, так что поставить полную стопку на стол не представлялось возможным.
Под моим руководством Донна неплохо освоилась и через пять минут уже запрокидывала голову, поглощая очередной стопарь. А потом вкусно, со смаком, отправляла в рот кусок печеного мяса.
Глядя на наши эксперименты, к нам присоединились гости постарше. И тоже быстро освоили нехитрую науку. Так что к концу вечера у всех в одной руке имелась ампула, а в другой – вилка с говяжьей вырезкой, с которой капал соус.
Танцы начались спонтанно, за полночь. Пары кружились среди карликовых сосен. Кто-то пел.
Со мной танцевала Донна. Через плечо я видел, что хозяйка дома бродит меж столов и недоуменно подносит к носу пустые ампулы.
Не понимая, откуда их столько? Зачем?
И почему, если все снотворное выпито, веселье не угасает?