Евгению Рейну, с любовью
1.
Я двадцать лет с ним прожил через стенку
в одной квартире около Фонтанки...
В шестом часу утра в буфете Бреста,
где режет по ногам сквозняк вокзальный,
за час до электрички на Варшаву
я пил коньяк. Я ждал, когда поспеет
мой суп из курицы. Билет и пачка мятых
купюр с гирляндами нулей
топорщились в кармане.
"Еще полста — и все. Пора на поезд.
Бог даст, сегодня к ночи буду в Гданьске,
а там горячая вода, постель и чайки
кричат с утра, и крыши, крыши, крыши..."
Так думал я — и пил свой "Арарат".
"Не занято?" — "Свободно". — "Вот так встреча!"
Он сел — в руках лимон и рюмка,
немолодой поэт с немодной шевелюрой.
"Ты? Здесь?" — "Проездом из Берлина.
Решил, пока меняют рельсы, выпить".
Мы виделись в Москве последний раз
лет пять назад... "А ты куда?" — "Не знаю.
Сначала еду в Гданьск, а там посмотрим..."
"Есть повод выпить". — "Да, за этот город". -
"В котором чудеса еще бывают". —
И он, отставив локоть, важно выпил.
...Вокруг небритые крутились мужики,
кассир ворчал, считая медяки,
в окне, качаясь, плыл зелёный поезд
и проводник в малиновом берете
держал флажок, повиснув на подножке.
Потом я ел свой суп.
Потом мы снова пили — за дорогу.
Он говорил, что новая жена
живет в Германии и учится по-русски
и что души он в ней не чает.
"Знаешь, я тут в журнале
прочитал твою статью о Лермонтове.
Ты, возможно, прав
и как поэт он, в общем, не из самых,
но всё же надо быть поосторожней:
нельзя, старик, так с классиком, ей-богу".
Потом была посадка на Варшаву
и он махал с московской стороны
вокзала мне рукой.
2.
Внезапно спутница моя сказала,
не вглядываясь даже в эти буквы:
"Я, пожалуй, знаю. На нём написано
— «Ля традиненто», по-итальянски —
чёрная измена, обдуманное тайное коварство".
Проснулся я в купе на голой лавке.
В окне тянулись мокрые поля
и редкие, без листьев, тополя,
как буквы на письме, клонились вправо.
"Ну как спалось?" — услышал я. Напротив
меня (вот эта да!) в купе сидела
девица двадцати примерно лет:
рубашка красная, и кожаные джинсы,
и челка как в каком-то модном фильме.
"Спалось? Как в поезде на лавке", —
ответил я, пытаясь отыскать
ногой второй ботинок.
"А вы, я вижу, не из наших". — "Не из ваших?"
"Москвич? Куда, в командировку?" —
"Нет, просто путешествую. Бог даст,
сегодня к ночи доберусь до Гданьска,
а там горячая вода, постель..." — "...и чайки?
которые кричат с утра? и крыши?"
"А что такое значит "не из наших"?"
"Ты не из тех, кто в Польшу с Бреста
мотается с товаром". И она
расхохоталась,
качнув бедром в тугой джинсовой коже.
"А ты смешной.
Ты помнишь, как садился утром в поезд?"
"А что?" — "И этот твой, патлатый,
с щербатым ртом — махал тебе рукой".
И тут она протягивает руку
и волосы мне ласково ерошит
(и бёдра, бёдра в коже
качаются).
"Послушай-ка, москвич,
здесь у меня вот в этой жёлтой сумке
пять блоков сигарет и литр спирта.
Будь другом, провези через таможню.
С российским паспортом они тебя не тронут
и в чемодан, конечно, не полезут.
А я в долгу, увидишь, не останусь
и мы с тобой в Варшаве погуляем".
Так говорила мне моя ундина,
а в окнах плыли мокрые поля
и редкие, без листьев, тополя
как буквы на письме,
клонились вправо.
И я, дурак, желая эти бёдра
скорей обнять, укладывал уже
в свой чемодан "Винстон" и грелку спирта.
Потом была таможня.
И шляхтичи полдня шмонали поезд:
снимали подвесные потолки,
вытряхивали на пол бурдюки,
и много контрабандного товара
в то утро отошло к великой Польше.
Меня же, как ундина обещала,
они не тронули.
.........................................................
Что дальше? Дальше мокрые поля
и редкие, без листьев, тополя,
и что-то там про буквы на письме,
про жар в груди, когда рука в руке,
щека к щеке... "Давай-ка знаешь что?
Давай-ка лучше выпьем". — "Что?" — "В буфете
есть пиво и еда. А я с утра
не ела ничего". — "Буфет?" — "В начале
состава есть буфет". И я,
пообещав, что буду через десять, —
"нет, через пять" — отправился вперёд,
накинув куртку.
Я долго пробирался по вагонам
через мешочников, которые тащили
остатки табака и водки в Польшу.
Тем временем состав, замедлив ход,
остановился на каком-то полустанке
и все они, как по команде, вышли
на узенький перрон. "Какого черта!
Она же мне сказала, что теперь
не будет остановок до Варшавы!".
И я, предчувствуя неладное, пошёл
обратно по притихшему составу,
где только сор лежал в купе на полках,
обитых синим дерматином.
Там, снаружи,
в толпе мелькнула красная рубашка,
но поезд тронулся, зачерпывая небо
окном — и медленно отчалил.
....................................................
Что дальше? Снова мокрые поля,
и редкие, без листьев, тополя,
и что-то о коварстве и любви,
о клятвах на разбавленной крови...
Вы скажете — она? Ну да, она,
забрав товар, сошла на полустанке,
а вместе с ней исчез мой чемодан,
где был "Зенит" и плеер с диском Зорна,
будильник, бритва, номер "Иностранки",
тряпьё, одеколон и фляжка
с остатком коньяка (я, слава богу,
и деньги в путешествиях, и паспорт,
всегда ношу с собой —
иначе бы пропал я в этой Польше).
И вот в пустом составе "Брест — Варшава",
который налегке летел по полю
вдоль чёрных тополей на горизонте,
я сел на лавку и захохотал,
и пять минут, ногой пиная лавку,
я ржал, пока седая проводница
не предложила мне поесть и выпить водки.
И я отдал ей мятые купюры
с гирляндами нулей, и получил пакет,
где курица была еще горячей,
а водка, хоть и била в нос сивухой,
казалась слаще меда.
3.
Поскольку ход судьбы непредсказуем,
то произвол творит мальтийский сокол.
Что было дальше? Я приехал в Гданьск:
горячая вода, постель и чайки
с утра и стрелы черных кранов
клевали тучи цвета спелой сливы
на горизонте.
В форточку врывался
морской сквозняк, и воздух пах аптечкой,
и вот тогда я понял, что случилось
со мной два дня назад:
"Тамань"!
Конечно же, "Тамань"! Герой, развязка —
всё, как у Лермонтова, только в наше время.
А я, дурак, сюжет узнал не сразу".
Так думал я — и пил в кафе "Зубровку".
Потом гулял вдоль главного канала,
и жалюзи от ветра ближе к ночи
стучали на немецком языке.
...А ночью снились мокрые поля
и редкие, без листьев, тополя,
какой-то поезд, длинный и пустой,
а я один, и никого со мной,
но кто-то мне гадает по руке.
С тех пор я езжу в Польшу налегке.