Первого сентября я отвел сына в первый класс. Было свежее раннее утро, город в такие часы живет какой-то особой, новой жизнью и надеждой. Школьный двор, толчея. Море цветов. Играет какая-то старая школьная песенка. Не детская, а именно школьная, про банты и парты, которую я не слышал тысячу лет, наверное. И происходит щелчок. Вкус утреннего воздуха, шум машин и детских голосов, стриженный затылок моего сына, его какой-то по-взрослому тревожный взгляд — я оказался сразу в двух точках. Здесь, собой — папашей с фотоаппаратом, и на школьном дворе в собственном прошлом (я даже почувствовал холод на стриженом затылке). Мне удалось не просто вспомнить, а пережить ощущение этого дня, который случился со мной почти 40 лет назад. Я был в прошлом и в настоящем, то есть немного даже в будущем, ведь из моего прошлого мое настоящее выглядело как мое будущее. Время перестало существовать и это пронзило меня. Мне даже пришлось отойти в сторону, чтобы никто не видел, как на глаза навернулись слезы. Ведь той жизни и у меня, и у моего сына — уже никогда не будет, просто ребенок пока не понимает этого. В этом и заключается ностальгия, или одна из форм её — для которой в русском языке, к сожалению, нет слова. Каким ты был когда-то. Найти в себе этого человека. Преодолеть хотя бы на мгновение время.
А музыка просто сыграла роль катализатора, это были бисквиты Пруста.
Но есть и другая ностальгия. Я хорошо помню как в юности бессильно и яростно переживал, что никогда не смогу оказаться на московской улице конца XIX века. Не увижу Петровку и Столешников с газовыми фонарями и извозчиками на снегу. Не почувствую этого воздуха. Не услышу этого языка. Не попробую этой еды. Не увижу этих людей. Или в Москве предвоенной, сороковых годов, на пике чудовищного проекта. Мне было невыносимо тоскливо думать, что нельзя побывать на литургии в константинопольской Святой Софии, какой она была в VII веке; увидеть как император совершает обряд омовения ног беднякам, например; самой службы, большее похожей на мистерию. Их нет и никогда не будет. И Бородинского поля не будет, только небо над ним. И Дня Победы.
Это тоже ностальгия. Когда время уходит, когда умирают его свидетели, человеку просто ничего не остается. Архитектура, музыка, старые фотографии — все это мусор, кожура. Внутри пусто. Жизнь, которая породила их, исчезла. Выпорхнула, мир не поймал ее. Сколько бы хитроумных приборов не изобрел человек, ее не вернуть. Наша попытка приближения к ней оборачивается ностальгией, когда ты ощущаешь свою беспомощность перед картиной древности, ведь ты не можешь к ней приблизиться.
Мой отец умер, когда я был в старших классах, и я узнал, что такое ностальгия по тому, что могло бы, но не случилось. Что было запрограммировано, но дало сбой. Восприятие ребенка цельно, это любовь, но теперь, когда я сравнялся с отцом по возрасту, одной моей любви не хватает. Есть вопросы, на которые никто, кроме него, мне не сможет ответить, и эта утрата невосполнима.
Какой могла бы стать моя страна? Её литература? Почему в ней почти не осталось носителей мудрости и бесстрашия, внутреннего морального стержня? Тоска по духовному и человеческому авторитету — тоже ностальгия.
Ностальгия это, конечно, еще и тоска по себе. Ведь мы разные, состоим из прошлого и настоящего, и даже из того, чего с нами не было — из Петровки XIX века и Софийской всенощной; из тех и других эмоций, воспоминаний. И других у нас не будет. Можно потерять страну, закопать талант, можно оставить привычное окружение, забыть знакомых и разойтись с близкими, но в этом не будет ностальгии. Ностальгия рождается в тот момент, когда мы чувствуем, что теряем собственную цельность. Ностальгия это тоска по внутренней полноте и равновесию, по законченности внутренней картины. Примирить то, что распадается на части, вспомнить то, чего не было.
К сожалению, в русском языке нет слов, чтобы обозначить эти вещи.