Проза

К списку
СТИХИ НА МАШИНКЕ
Первая публикация — журнал "Большой город", 2012. Фото Нины Ай-Артян



Судьба – это когда обстоятельства находят человека. Но как быть, если тебя находят вещи? Забытые вещи из чужой жизни – находят и становятся твоей частью? 

Эту старую печатную машинку, на которой я сейчас пишу, я нашел в деревне. Решил, наконец, вытащить и выбросить из избы гнилой шкаф, и среди затхлого тряпья наткнулся на обитый дерматином чемоданчик.

Это был «Royal», новенький американский «Royal» (правда, с украинским шрифтом). Я сходил к соседям: кто жил в моей избе до прежних хозяев? Но те ничего не помнили, только старуха баба Лена сказала, что жили какие-то «чернокнижники», а почему «чернокнижники», не помнила. Скорее всего, семья учителя. У кого еще могут быть в избе книги и машинка.

То, каким сюжетом старую американскую машинку с украинским шрифтом забросило на Тверской хутор (и почему она осталась как новая) – я не хотел даже представлять, тут лежал материал на роман. 

Из интернета я узнал, что стал владельцем «Royal Portable, Model 2» выпуска 1931-го года. Что на похожей машинке («Royal Portable Delux») работал Хемингуэй, а Флеминг писал первые романы про Джеймса Бонда. Этот «Royal», как оказалось, был одной из крупнейших фирм-производителей машинок в мире. Свой миллионный экземпляр они собрали в 1926 году, а через три года уже сбрасывали машинки на парашютах. Это была экспресс-доставка для дилеров Восточного побережья. «Наши машинки самые прочные в мире!».

Действительно, из 11 тысяч сброшенных разбилось только несколько штук.

Потом они построили завод в Хартфорде, штат Коннектикут.

Есть фотография, где толпа рабочих с напряженными лицами смотрит в объектив камеры. Сзади заводские корпуса,  труба с логотипом. Серое, в разводах проявителя, небо. Похожие здания и сегодня мелькают в окне, если ехать из Бостона в Нью-Йорк через Хартфорд. Кстати, раз уж речь зашла об этом городе, здесь в страховой конторе служил поэт Уоллес Стивенс. 

Не исключено, что свой поэтический манифест "Thirteen ways of looking at a blackbird" («Тринадцать способов нарисовать дрозда») он тоже отстукивал на этой машинке.

Всё про «Royal» я узнал на сайте полусумасшедшего собирателя машинок из штата Айдахо, куда попал в поисках истории. У него имелось несколько моделей моей машинки, а одна даже в деревянном корпусе. Этот парень не только собирал и отлично разбирался в машинках, но еще и приторговывал. На вопрос, сколько стоит моя, он ответил: 80-100 долларов в зависимости от состояния.  

То есть ни-че-го.

Это «ничего» меня очень даже устраивало, поскольку известно: от судьбы лучше получать подарки дешевые, так меньше ответственности. К тому же пришла новая лента, которую я заказал в московском интернет-магазине (доставка ленты стоила вдвое дороже ленты). Я заправил лист бумаги привычным движением (пальцы всё помнили). Но что именно печатать? То, что с уходом машинок исчезла сама потребность иметь перед глазами текст на бумаге, мне как-то не пришло в голову. И тогда я вспомнил про Хартфорд и Стивенса. Стихи на машинке! Вот что могло бы мне пригодиться.

И я напечатал. Несколько новых стихотворений – как печатал в юности, чтобы потом отнести в редакции. Не найдя звездочек, я вспомнил, что вместо них вбивали трижды «Ж» или «Х». Что печатали с хорошим отступом, чтобы стихотворение разместилось посередине. Не без гордости повторяя про себя, что мы «последнее поколение, успевшее поработать на машинках».

Это было забытое наслаждение, ударять по клавишам. «Перевод регистра», «обратный ход», «возврат каретки». Выставлять интервалы и пропуски. Ждать звоночка. К тому же напечатать набело одно восьмистишие оказалось не так легко, мне удалось это сделать только с четвертой попытки. Испорченный лист я выдирал из каретки, комкал и бросал на пол. Тоже забытое ощущение, когда у меня жила кошка – на закате эпохи печатных машинок – она больше всего любила играть именно с такими бумажками. Плюс движущаяся каретка. И вот теперь, когда давно исчезла та машинка, и та кошка – я стал похожим на свою кошку. Тоже не мог оторвать взгляда от каретки. Тоже был загипнотизирован стуком клавиш и мельканием молоточков. 

Чтобы набить на машинке слово, требуется физическое усилие. Возможно, поэтому «набитые» слова обладают – как бы это сказать? – большей силой. И отношение к ним ответственное, ведь из-за одной ошибки насмарку вся работа. А тут слово поэтическое, за которым ты столько в уме охотился. Ощущение удесятеряется.

Так машинка отвоевала себе место на моем столе. Да и в моем сознании тоже. Глядя на нее, я спрашивал: в чем же притягательность машинок? Например, в «обнажении приема», ведь мы видим как она устроена и работает. В том, что форма есть содержание и наоборот, а это всегда завораживает: представьте гильотину или воздушный шар (первое, что пришло мне в голову). Что нет ничего более унизительного для печатной машинки, чем быть предметом интерьера, ведь её смысл в движении.

И моя кошка знала об этом.

Когда чистовик был готов, я вынул печатный лист как гравировщик свое детище. Или как булочник лепешку. Физическое усилие, вложенное в слово (и буквально, и метафорически) – каким-то образом перешло на бумагу. Это было легко проверить, просто положить на ладони лист чистый, а другой с набитым текстом.    

Отпечатанное стихотворение лежало на столе. Оно выглядело настолько новым и непривычным, и при этом родным, что мне пришло в голову сфотографировать лист. Так произошло еще одно превращение. Снимок я вывесил в сеть, после чего решил перепечатать остальные стихи тоже. Перетащить в доцифровую эпоху и тоже потихоньку вывесить. Правда, в интернете кто-то заметил, что это «извращенная форма конформизма», печатать стихи на старой машинке, а потом фотографировать на цифровую камеру и вывешивать.

Боюсь, этот человек даже не представлял, насколько был прав. Ведь поэзия и есть род конформизма. То, что связывает вещи, в обычной жизни несовместимые. А поэт, стало быть, конформист, который добровольно принимает правила, не им придуманные; идет на поводу у вещей, не им созданных; всю жизнь только и делает, что ждёт от судьбы машинку в старом шкафе из тверской деревни с украинским шрифтом, чтобы напечатать на этой машинке стишок, а потом раструбить о нём. 

"Стихи на машинке, Или ещё один  способ нарисовать дрозда".

Как терпеливо они ждут нас, эти старые вещи из будущего.



*  *  *

когда размечены по небу

перед закатом облака,

мне безымянную планету

неплохо видно из окна –

она до сумерек пустыми

на небе звездами бренчит,

она одна в моей пустыне

– и пёстрый сумрак сторожит



*  *  *

жук влетел и вылетел в окно –

поплавок остался неподвижен

с облаком и садом заодно,

красными отметинами вишен

– вечный дачник! удочки с утра

занавес неслышно опустился

то ли где-то лопнула струна –

то ли  жук не вылетел, прижился




* * *

такой-то век, такой-то год

– такого-то денька

и вроде бы ни капли в рот,

а вышел в облака

слепил из перистых суму

и посох кучевых

и если б сделал по уму –

остался бы в живых

        


      * * *

романы кропать и крутить огурцы

у времени года паршивой овцы –

закатывать прошлое в банки

его небылицы и байки

– прославить крапиву и куст бузины

затем, что встают из такой глубины,

где нет ни жида, ни мордвина –

но пух и помет голубиный



                     * * *

лопухи ли, папоротник рыжий

или безымянною травой –

ночью дождь ощупывает крыши

проверяет, есть ли кто живой

– мой сверчок цикадами разбужен

мирт ли, кипарис, одна душа

беззастенчив он и безоружен

и поёт на кончике ковша



*  *  *

как облако над лесом, кучево

слепившее себя – как эти строки,

из этого, по сути, ничего,

которое ни в ум не взять, ни в руки

– постой, не уходи, за мной должок,

набитый с твоего оригинала,

храни меня, печатный мой божок –

два отступа, четыре интервала



*  *  *

                                    А.Б.

вот и зима, и земля из-под ног

столбики света роняет на воздух

черный по небу скользит поводок

тянет состав электричка на отдых

— нет ничего и не надо жалеть,

кроме трамваев твоих перезвона,

царских орлов почерневшая медь

лишняя тяжесть на лодке харона —

снегом засыпан вокзальный казан,

мир замирает на ножке штатива

только один дребезжащий стакан

едет и едет за край объектива


 

*  *  *

что хочет человек и что он ждет,

когда внутри него уже не жжёт,

а звякает негромко, равномерно

как пряжка на моем ремне, наверно

– что видит он, когда он видит дом

над лесом и рекой, окно и в нем

себя, в руке дрожащей чашку чая

сжимавшего, поскольку жизнь такая,

что вот она – а завтра ее нет

потом он выключает в доме свет

и дерево придвинулось вплотную –

затем что жизнь отверстие в другую,

в которой снег висит на волоске

– тобой пока не тронутой тоске